Адвокат, конечно, «нанятая совесть» и всё такое, но всё-таки адвокатский цех не терпит откровенного вранья. И в каждом адвокате (во всяком случае, во мне — точно) «умирают» все истории доверителей, и никто не сможет получить никакой информации о клиенте у адвоката. Даже о том, что какой-то имярек к адвокату в принципе обращался.
Но, с другой стороны, моя адвокатская профессия обязывает доносить до судьи позицию клиента так, как излагает её он сам, не вдаваясь в подробности, и в вопрос, верю ли я сам в то, что он рассказывает. Верю. Иначе не был бы адвокатом. И никогда не проверяю, не имею даже права на это. Всё, что сказал клиент — передаю полностью. Даже если это может оказаться ложью от начала до конца. Это — право клиента, а я — лишь механизм для донесения его позиции до суда. Честного донесения.
Другое дело, что во всём остальном, адвокат — кристально честная профессия. Если я что-то пообещал — будет сделано, в какую бы лепёшку не пришлось бы разбиться мне и моей команде. Если я в суде говорю, что я НЕ подавал какой-то документ: можно быть уверенным, что НЕ подавал. Или если я даю какую-то другую информацию про себя, про законодательство, про слова других участников процесса — невозможно враньё. Физически невозможно.
И судья — профессия честная. Ни один судья, как мне кажется, не должен опускаться до вранья. Вот не должен — и всё. Ругаться, кричать, быть недовольным, даже неправомерно отвергать наши выверенные ходатайства — это может. А вот лгать — нет. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Не в мантии. Не в суде.
Мировой судья N-ского судебного участка. Вечер пятницы. Мой помощник — в дверях служебного помещения, он приехал получить решение, которое, если говорить строго, должно быть отписано ещё в понедельник (на пятый день после рассмотрения дела, рассмотренного в предыдущий вторник). Но в пятницу оно не отписано тоже… Сроки, говорит мой помощник, горят, мы не успеем подать жалобу… (Это было в те времена, когда решение вступало в силу через 10 дней после провозглашения).
— Ничего страшного, — говорит мировой судья, — я честно напишу, что решение изготовлено в следующий понедельник, и у вас будет 10 дней на жалобу. Не волнуйтесь. Я вам обещаю.
В понедельник по телефону говорят, что нет, ещё не готово. Во вторник… В следующий четверг (!) выдаётся решение на котором указано, что оно изготовлено… в тот же день, как и было вынесено — позапрошлый вторник. И, кроме того, стоит отметка: «Вступило в силу».
— Как же так, вы же обещали? — Ничего я вам не обещал, сроки на жалобу прошли!
И с чувством собственного достоинства удаляется…. Конечно, мы хитрые. Конечно, в ту же пятницу, как нам отказали в решении мы подали (по почте) так называемую «краткую жалобу», и, конечно, мировой судья её получит, и ему придётся её подшить к делу и отправить в районный суд. Но это уже совсем другая история…
А этот мировой судья ещё год, наверное, отводил глаза при встрече, а потом пропал. Написал заявление и вышел, слава богу, в отставку…
…А это было ещё в те времена, когда номер года начинался с 19… В Лефортовском районном суде (тогда, если мне память не изменяет, ещё не районном, а «межмуниципальном народном») на работу вышла новая судья… Дело было ерундовое и, к сожалению, проигрышное для моего доверителя, проигрышное с хорошей долей вероятности, но человек уж очень просил, и тот человек, который просил за него — тоже просил, и, в общем, мы пошли искать шанс на миллион.
Самое удивительное — я его нашёл. Внимательно разглядывая дело уже после состоявшегося решения я обнаружил, что уточнённое исковое заявление, в рамках которого и было принято решение, подписано не лично истцом, а его представителем. Лезу проверять полномочия представителя, а их — нет. Читаю внимательно протокол, так и есть: представитель был в заседании только по устному заявлению истца, никакой письменной доверенности ни в деле нет, и вообще не выдавалось. Иск (без уточнений, привлекавших к делу моего доверителя) был подписан другим представителем, и доверенность у этого представителя была.
Таким образом, лицо, подписавшее иск, не имело полномочий это делать. То есть, решение суда подлежит отмене, а дело — прекращению (ну, или отказу в иске, поскольку в кассации ничего уже не изменить), либо дело направят на новое рассмотрение, и кто его знает, чем оно закончится…
Я (каюсь, никогда больше этой ошибки не повторял), радостно пишу об этой проблеме подробно прямо в кассационной жалобе. Мол, дело рассмотрено по иску негодного лица, отменить и всё такое. Перед тем как подать, ещё раз фотографирую всё дело, внимательно просматриваю от корки до корки: ну да, судья «лопухнулась», бывает.
И сдаю жалобу в районный суд.
С открытым сердцем и поднятым забралом иду, спустя месяцы, в заседание кассационной инстанции. А там меня огорашивают: извините, говорят, Антон Алексеевич, но на обороте листа с уточнённым исковым заявлением (на лицевой стороне места уже не было) истец написал свою фамилию и подпись. Всё, мол, в порядке, подписано заявление…
То есть, судья в районном суде вызвала истца, сунула ему под нос дело, и сказала дописать фамилию и поставить подпись. Несмотря на то, что по-честному, она этот процесс «проиграла».
Решение (по сути правильное, хотя и не в нашу пользу) устояло. А я, видя эту судью в следующий десятилетиях, всегда прямо смотрю в её (тут должно бы быть слово «бесстыжие», но я воздержусь) глаза. И она их всё время отводит.
А вот — совсем свежее. Учебное заведение в престижном районе. Элита, будущее страны, свежий ремонт и учителя — все как на подбор Мэри Поппинс.
Директор школы с которой мы ведём разговор о проблемах одного ученика: того за какой-то проступок отчислили. Ну, вы знаете эти школьные проступки… Слово за слово, привожу (как на аркане) директора к мысли, что решение об отчислении, может и правильное эмоционально и педагогически, ни в какие ворота не лезет с юридической точки зрения.
— Ну, что вы хотите? Я же не могу отменить свой приказ?!
— Нет, Ольга Марьяновна (имена, конечно, изменены), не можете. Тогда дайте нам «дорожную карту», как действовать, чтобы ребёнок всё-таки вернулся в школу?
— Восстановить я его не могу!
— Тогда, я знаю, у вас идёт донабор, может быть он может поступить ещё раз?
— Да, я ему запретить не могу, пусть сдаёт тесты, я с ним переговорю, и может быть, он снова будет принят. Конечно, я ничего не обещаю…
— Но мы можем рассчитывать, что тесты у него будут приняты честно?
— Да, конечно! —И взгляд праведного негодования!
На том и расстаёмся.
Родители звонят записать чадо на тесты. Им говорят, узнав фамилию: не ранее 15 декабря.
А почему, собственно, не ранее 15 декабря, если эти тесты проводятся каждую пятницу для всех желающих, поскольку в школе большой недобор? Звоним мы, наши голоса не знают, записываем «Машу Иванову» в тот же класс. Да, пожалуйста, говорят, приходите в ближайшую пятницу, без проблем. Родитель ещё раз перезванивает Ольге Марьяновне: «Нет-нет, у нас всё занято, мы можем только после 15 декабря».
Ольга Марьяновна нам соврала. С благородным металлом в голосе, эта чудо-женщина, убеждавшая нас в своих принципах, в своей неприступной гордой честности («как я могу предать свои принципы?», «что будет думать ребёнок, если правила не будут соблюдаться честно для всех?»), этот оплот педагогической правильности, мелко соврала, и пытается «под столом» подстроить так, чтобы парень, который мечтает вернутся в школу, которую он полюбил, к друзьям, которые просили всей параллелью (!) его оставить в школе, так в школу и не попал.
Морали не будет.
Но, конечно, гораздо меньше ограничений у тебя, как адвоката, когда ты работаешь вот с таким вот «контингентом».
Кто не спрятался — я не виноват.
